Лежать на траве...

Лежать  на траве. Опуститься, опрокинуться  навзничь,  раскинуть руки. Нет  другого способа так же плотно утонуть и раствориться в синем небе, чем когда лежишь на траве. Улетаешь и тонешь  сразу, в тот самый миг, как только опрокинешься  и  откроешь  глаза.  Так  тонет  свинцовая  гирька,  если  ее положить на поверхность моря.  Так тонет напряженный воздушный  шарик (ну, скажем, метеорологический зонд), когда его выпустишь из рук. Но разве есть у них  та  же  стремительность,  та  же  легкость,  та  же  скорость,  что  у человеческого взгляда, когда  он тонет в беспредельной  синеве летнего неба. Для этого надо лечь на траву и открыть глаза.

 Еще минуту тому назад я  шел по косогору и был причастен разным  земным предметам. Я,  конечно, в том числе  видел и  небо, как можно видеть его  из домашнего  окна, из окна  электрички, сквозь ветровое стекло автомобиля, над крышами  московских домов, в лесу, в  просветах  между  деревьями  и  когда просто идешь по луговой тропе, по краю оврага,  по косогору.  Но  это еще не значит видеть небо. Тут  вместе с небом видишь и еще что-нибудь  земное, ближайшее, какую-нибудь подробность. Каждая земная подробность оставляет на себе  частицу  твоего внимания,  твоего  сознания, твоей  души.  Вон  тропа огибает  большой валун.  Вот  птица вспорхнула  из можжевелового  куста. Вон цветок  сгибается  под  тяжестью  труженика-шмеля.  "Вот  мельница.  Она  уж развалилась".

Ты идешь, а  окрестный мир снабжает тебя информацией.  Эта информация, по  правде  говоря,  не  назойлива,  не  угнетающа.  Она  не  похожа  на радиоприемник, который ты не волен  выключить. Или на газету, которую утром ты не  можешь  не  пробежать  глазами. Или на телевизор,  от которого ты не отрываешься  в силу  охватившей тебя (под  влиянием все той  же  информации) апатии. Или  на  вывески, рекламы  и лозунги,  которыми испещрены городские улицы. Это иная, очень тактичная, я бы даже сказал, ласковая информация. От нее не учащается сердцебиение, не истощаются нервы, не грозит бессонница. Но все же внимание твое рассеивается лучами от одной точки ко многим точкам.

Один лучик к ромашке (не погадать ли на старости лет -- и тут далеко уводящая цепочка  ассоциаций),  второй лучик - к  березе  ("чета  белеющих берез"), третий  лучик – к лесной опушке ("когда  в  листве сырой и ржавой рябины заалеет гроздь"), четвертый -  к летящей птице ("Сердце - летящая птица,  в сердце - щемящая лень"),  и пошла лучиться, дробиться  душа, не скудея, не истощаясь от такого дробления, но все же и не сосредоточиваясь от многих точек  к  одной, как  это  бывает в минуты творчества,  в минуты, вероятно, молитвы да еще вот  когда останешься один  на один с бездонным небом. Но для этого надо опрокинуться в летнюю траву и раскинуть руки.

Между  прочим, хватит у  неба глубины для тебя и  в том случае, если по небу будут неторопливо и стройно двигаться белые полчища  облаков.  Или если эти  облака будут  нежиться в синеве неподвижно. Но лучше,  конечно,  чистая синяя бездна.

Лежишь на траве? Купаешься в небе? Летишь или падаешь? Дело в том, что ты и  сам потерял  границы.  Ты стал  с  небо, а небо стало с тебя. Оно и ты стали  одно  и  то  же.  Не  то  летишь,  возносясь,  и  это  полет  по стремительности равен  падению,  не  то падаешь, и  это  падение равно полету. У  неба не может быть ни  верха,  ни низа, и  ты это, лежа в траве, прекрасно чувствуешь.

Цветочная  поляна  - мой космодром. Жалкими  представляются отсюда, с цветочной поляны (где гудит только шмель), бетонированные  взлетные дорожки, на которых ревут неуклюжие металлические самолеты. Они ревут от  бессилия. А бессилие  их  в  том, что они не  могут и  на одну миллионную долю  процента утолить человеческую жажду полета, а тем более его жажду слиться с простором неба.

Из книги "Трава"